ПОСЛЕ ОБЕДА
ПОСЛЕ ОБЕДА
Покончив с крекером, длинный достал транзисторный приемник, пошарил в эфире, и в пустыне взревел модный шейк.
Толстый выронил недоеденный пирожок и посмотрел на длинного взглядом, исполненным презрения и ненависти.
— Немедленно выключите эту… эту саксофонию!
— С какой стати? — возмутился длинный. — Каждый слушает что хочет.
— Ах, так! — задохнулся толстый. — Хорошо.
Он выхватил из рюкзака точно такой же приемник, и через несколько секунд под раскаленными добела небесами вперемешку с джазом загремели мощные аккорды органа.
На сей раз взбунтовался длинный:
— Сейчас же прекратите эту тягомотину!
Толстый так растерялся, что и впрямь выключил приемник. Этот невежа называет тягомотиной музыку великого Баха? Троглодит! Пещерный человек!
— Троглодит? Я?! — в свою очередь задохнулся длинный и тоже выключил приемник.
— А то кто же? Вы о настоящей музыке представления не имеете.
— Нет, имею!
— Нет, не имеете! Не имеете, не имеете, и точка!
— «И точка»! — передразнил длинный. — А вы имеете представление о точке? Точку вы когда-нибудь видели?
— Что за вопрос! Вот хоть песчинка — чем не точка?
— Вы так думаете? — Длинный ткнул своим тощим пальцем в небо. — Взгляните туда. Скоро там проклюнется звездочка, маленькая-маленькая, не больше песчинки. По-вашему, звездочка тоже точка?
— Конечно.
— Но ведь на самом деле эта точка, может быть, в миллионы раз больше нашего Солнца. Об этом вы не подумали? Нет, сударь мой, точки вы никогда не видали и не увидите. Точка, к вашему сведению, понятие воображаемое.
— Что толку в воображаемых понятиях? — проворчал толстый, весьма раздосадованный своим промахом.
— А что толку в воображаемых художественных образах? — сейчас же спросил длинный.
Толстый отвечал, что на воображаемых, иначе говоря, — вымышленных художественных образах сплошь да рядом основаны произведения искусства. Но что может быть основано на воображаемой точке?
— Что? — выкрикнул длинный, сверкая острыми птичьими глазками. — На воображаемой точке, если хотите знать, построена прекраснейшая из всех наук мира — математика!
Слова его, как ни странно, произвели на толстого сильное впечатление.
— Удивительно! — произнес он, уставясь на длинного так, словно только теперь увидел его по-настоящему. — Первый раз в жизни мне вдруг пришло в голову, что искусство и наука не такие уж противоположности. Есть между ними и кое-что общее.
Длинный тоже взглянул на него с интересом.
— Любопытная мысль! Впрочем, — добавил он поспешно, заметив, что толстый так и вспыхнул от удовольствия, — впрочем, погодите радоваться. Мысль любопытная, но… неправильная. Что там ни говори, стихи так и остаются стихами, а математика — это МАТЕМАТИКА! Просто ничто на свете не обходится без воображения.
— Что верно, то верно, — горячо поддержал его толстяк. — Вот я, например: что бы я делал без воображения? Да я без него как без ног!
— Вы хотели сказать — как без рук?
— Нет, нет, именно без ног.
— Но почему, если не секрет?
— Как бы вам объяснить… Видите ли, ноги играют в моей жизни особую роль. Я путешественник.
— Это я уже успел заметить, — съязвил длинный.
— Боюсь, вы меня не поняли, — снисходительно пояснил толстый. — Я путешественник не обычный. У меня совсем особые маршруты. Сегодня мне взбредет в голову завернуть в средневековую Италию, а завтра я уже в Египте времен Эхнатона и Нефертити.[1]
— Что вы говорите! — подскочил длинный. — До сих пор я думал, что такие прогулки совершает только один человек в мире: я сам.
— Как?! — в свою очередь изумился толстый. — Вы тоже путешествуете по разным эпохам?
— Клянусь решетом Эратосфена, да! Вот уже несколько лет я кочую из века в век, из страны в страну и собираю автографы великих людей.
— Друг мой! — возопил толстяк, раскинув короткие ручки. — Обнимите меня, друг мой, ибо перед вами коллега и единомышленник!
Тут, выражаясь языком старинных романов, недавние враги пали друг другу в объятья и хлопали один другого по спине до тех пор, пока не вспомнили, что так и не успели еще как следует познакомиться.
Длинный с готовностью протянул толстому руку и хотел уже назвать свое имя, но новоявленный друг зажал ему рот ладонью: представляться в таком виде? Да за кого его принимают!
Он бросился к рюкзаку, достал бритвенный прибор и молниеносно побрился. Затем он выудил из тех же бездонных недр широкий клетчатый галстук, аккуратно повязал его прямо на голую шею и, слегка наклонив голову к правому плечу, медленно двинулся к длинному с улыбкой, исполненной почтения и достоинства, — ни дать ни взять, иностранный посол на приеме у английской королевы!
Длинный приготовился к знаменательному моменту по-своему. Бриться он не стал, зато из нагрудного кармана его рубашки торчала теперь логарифмическая линейка, заменявшая ему парадную форму одежды во всех случаях жизни. Путешественники торжественно пожали друг другу руки.
— Матвей Матвеевич! — сказал длинный отрывисто.
— Очень рад! — любезно ответствовал толстый. — Филарет Филаретович.
— Гм, — хмыкнул длинный, — имя у вас редкое, но очень уж пространное. Предпочитаю краткие обозначения. Что вы скажете, если я буду называть вас Фило?
— Фило, Фило… — несколько раз повторил толстый, словно пробуя имя на вкус. — По-моему, звучит неплохо. Но тогда разрешите и мне называть вас Мате.
— Не возражаю. Мате… В этом есть намек на мое увлечение. Ведь я в душе мате-матик!
— Да и я в душе фило-лог, — засмеялся толстый. — Филолог, иначе говоря — любитель словесности, а заодно и других искусств. И значит, вместе мы…
— Фи-ло-ма-ти-ки! — закончили оба хором и, взявшись за руки, принялись отплясывать какой-то диковинный танец, скорее всего заимствованный из репертуара племени ньям-ньям.