В ДОМЕ НА УГЛУ УЛИЦЫ ФОМЫ
В ДОМЕ НА УГЛУ УЛИЦЫ ФОМЫ
— Ну вот, — торжествует Мате, — а вы говорите — полное обращение! Насколько я понимаю, янсенизмом тут и не пахнет.
— Должен вас разочаровать, мсье. То, что вы видели сейчас, относится к более раннему времени, чем разговор в салоне мадам де Севинье. Просто временной бросок в прошлое был таким незначительным, что вы его не заметили.
Мате искренне огорчен. Так вот в чем дело! Выходит, обращение к янсенизму и отъезд в Пир-Рояль — все это еще впереди. А он-то надеялся…
— Не знаю, на что надеялись вы, — раздраженно перебивает его Фило, — зато я надеялся на автограф Мольера. О нем же пока что ни слуха ни духа!
— Безобразие! Чистое безобразие! — возмущается Асмодей, точно и не он всему причиной. — Пора положить конец этой вопиющей не-спра-вед-ли-во-сти. Приготовьтесь, мсье! Мы немедленно направляемся к Мольеру.
От неожиданности Фило хватается за сердце.
— Вы это серьезно? — спрашивает он внезапно осевшим голосом.
— Помилуйте, мсье! Смею ли я шутить?
— Стало быть, я сейчас… увижу… Асмодей! Милый, дорогой Асмодей! Как мне благодарить вас?
Но бес не слышит воплей осчастливленного филолога: он уже включил межвременную скорость, с тем чтобы забежать вперед на десятилетие, и через мгновение снова оказывается над известной филоматикам Королевской площадью. Здесь он пикирует на крышу дома, что на углу улицы Фомы, и торжественно объявляет:
— Квартира члена корпорации парижских обойщиков Жана Батиста Поклена.
Мате глядит на него в полнейшей растерянности. Что за глупая выходка! На что им обойщик? Никто из них, кажется, не собирался чинить мягкую мебель.
К счастью, забывчивому математику довольно быстро удается вспомнить, что сын королевского обойщика Жан Батист Поклен, собственно, и есть Мольер, великий французский комедиограф и комик. Тот самый, что написал «Проделки Скапена» и еще, кажется, «Скупого»…
— И это все, что вы знаете из написанного Мольером?! — горестно изумляется Фило. — А «Мещанин во дворянстве»? А «Мнимый больной»? «Смешные жеманницы»? «Дон-Жуан»? «Мизантроп»? «Жорж Данден». «Тартюф», наконец…
— Тише, мсье, — испуганно шикает Асмодей. — Умоляю, не называйте этого имени. Мэтр Мольер работает над «Тартюфом» уже два года, и пока что замысел его известен весьма и весьма немногим. Разве что мэтру Буало,[60] мадемуазель Нинон де Ланкло[61] и… и мне.
— Тэк-с. Роетесь в чужих рукописях, — уличает его Мате. — Может быть, даже шпионите?
— О мсье! Коман пувэ ву… Как вы можете? — непритворно оскорбляется черт. — Я бес не БЕСпринципный! В кабинет мсье Мольера проникаю исключительно для того, чтобы пополнять свое образование. Ах, это человек таких многогранных познаний! Да что там, сейчас сами увидите…
— Собираетесь ввести нас в дом? — с надеждой спрашивает Фило.
— Всенепременно, мсье. Как только директор театральной труппы, которую в недалеком будущем станут именовать труппой его величества, отбудет в Версаль.
На лице у Фило мрачное разочарование. Неужто его привезли сюда только за тем, чтобы показать дом? Но Асмодей справедливо замечает, что дом может сказать о своем хозяине ничуть не меньше, чем он сам.
В это мгновение изнутри доносится довольно явственное чертыханье. Крыша исчезает, и филоматики видят человека в дорожном плаще, торопливо спускающегося по винтовой лестнице.
— Провансаль! — кричит он что есть сил. — Прованса-а-аль! Нет, этот проклятый слуга сведет меня в могилу…
Но тут на середине пути вырастает перед ним нечто в высшей степени нечесанное и заплывшее, — этакая помесь наглости, добродушного плутовства и флегмы злодейской.
— Что вы кричите, господин директор? Не глухой, слышу…
— Наконец-то! — накидывается на него Мольер. — Опять пропадал?
— Пропадал, господин директор.
— А если по твоей милости запоздает начало представления?
— Тогда пропали и вы, господин директор.
— Мошенник! — ворчит Мольер, заметно добрея. — Играешь на моей слабости к твоему остроумию… Доиграешься! Вот выведу тебя в какой-нибудь комедии.
— И заработаете на мне кучу денег, господин директор…
— Которые ты будешь потихоньку вытягивать из моего кармана…
Провансаль плотоядно усмехается. Должен же он получить свою долю!
— Ну, хватит болтать! — обрывает его Мольер. — Мадам готова?
— Уже внизу, господин директор.
— Сундуки с костюмами?
— В карете, господин директор,
— Мольер, вы скоро? — окликает снизу капризный женский голос.
— Бегу!
Провансаль — явно для видимости — обмахивает хозяйский плащ метелкой из перьев.
— Желаю удачи, господин директор.
Мольер суеверно сплевывает. Пожелание весьма кстати, если учесть, что господин директор решился наконец показать его величеству три акта своей новой, комедии…
— Это он о «Тартюфе»! — шепотом поясняет Фи-ло. — Асмодей, а мы? Неужто мы не побываем на премьере «Тартюфа»?
— Где надо, там и побываем, — яростным шепотом отбривает его черт.
— Мольер! — нетерпеливо понукают снизу. — Да скоро вы, наконец?
— Иду, иду!
Виноватая дробь шагов по ступенькам. Хлопанье дверей. Стук отъезжающего экипажа.
— Уехали! — облегченно вздыхает Асмодей. — Теперь Провансаль отправится досматривать прерванный сон, а мы… В кабинет! Живо!
Старое бюро с поднятой крышкой. Глубокое, слегка просиженное кресло у камина. Большой, местами потертый ковер… Мате оглядывает их с невольной робостью. Так вот как живут классики!
Асмодей отвечает ему жестом циркача, удачно отработавшего номер. Вуаля! Он ведь предупреждал — обстановка может сказать многое. Сразу видно: хозяин кабинета не из тех, кто служит вещам. Он предпочитает вещи, которые служат ему.
— Это что! — говорит Фило, пожирая глазами стены, уставленные книжными шкафами. — Есть здесь экспонаты покрасноречивее. Смотрите: Плутарх, Овидий, Гораций… Цезарь, Геродот… Господи, кого тут только нет! Можно не сомневаться: мэтр Мольер — отличный знаток древних авторов.
Мате с недоумением вертит в руках какой-то свиток. Что за документ?
— Диплом об окончании Клермонского коллежа, — предупредительно подсказывает Асмодей. — А вот и второй — на звание лиценциата прав.
— Мольер — юрист?
— Как видите, мсье. Хотя и не то что бы по призванию. Скорее по необходимости. Так сказать, искания юности…
— Посмотрите, — возбужденно кричит Фило, потрясая изящно переплетенным томиком, — посмотрите, что я откопал! Сочинение Сирано де Бержерака!
— «Иной свет, или Государства и империи Луны», — сейчас же определяет Мате.
Фило не скрывает своего удивления. Так Мате тоже знаком с этой книгой? Кто б мог подумать! Но тот только плечами пожимает. Ему ли не знать один из первых фантастических романов, да еще такой удивительный! Ведь в нем предугаданы чуть ли не все величайшие изобретения двадцатого века: электрическая лампочка, радио, телевидение, звукозапись. Даже многоступенчатая межпланетная ракета…
— Да уж, — улыбается бес, — в уменье мечтать автору не откажешь. А без мечты, между прочим, нет и свершений.
Фило смущен. К сожалению, ничего этого он не заметил. Может быть, потому, что читал книгу Бержерака очень давно, задолго до телевидения и межпланетных полетов.
— А может, и потому, что в вашем воображении живет другой Сирано, — предполагает Мате. — Повеса, остряк, дуэлянт. Словом, герой известной комедии Ростана. Образ эффектный, но, не в обиду будь сказано, чуть поверхностный. А между тем…
— Между тем, — перебивает Асмодей, — мсье Сирано де Бержерак несомненно принадлежит к интереснейшим мыслителям семнадцатого столетия. Кстати сказать, некоторые источники утверждают, что в юности он и хозяин этого кабинета вместе слушали лекции мэтра Пьера Гассенди.
— Гассенди, Гассенди… Историк, филолог? — вспоминает Фило.
— Не только, мсье. Гассенди еще и математик, физик, астроном. Единомышленник Коперника, Галилея, Джордано Бруно. Сторонник атомистической теории строения вещества. Кстати сказать, философский антипод Декарта. Да-да, мсье. Надо вам знать, Гассенди и Декарт олицетворяют два наиболее значительных и конфликтующих направления французской философии семнадцатого века.
Фило озадаченно моргает. Материалист Гассенди — философский антипод Декарта… Стало быть, Декарт — идеалист?! Он, создатель аналитической геометрии! Невероятно…
— Как бы вам разъяснить, — затрудняется бес. — Видите ли, и Гассенди и Декарт — оба они страстно боролись против обветшалого, схоластического представления о мире. Представления, которое есть следствие нерассуждающей, слепой веры в так называемые божественные установления церкви. При этом каждый из них предлагал человечеству свою модель мира и свой способ его познания. Гассенди в своей философии прежде всего физик. Он полагает, что мир материален, состоит из мельчайших физических частиц и познается человеком через чувственный опыт — то бишь слух, зрение, обоняние и так далее. Тут он прямой предшественник материалистов восемнадцатого века. Декарт же рассуждает скорее как математик, оперирующий не столько подлинными, сколько воображаемыми объектами.
— Что ж тут дурного? — заступается Мате — Отвлеченное, абстрактное мышление в науке необходимо!
— Бесспорно, мсье, но лишь как прием, как удобный метод исследования, облегчающий путь к истине. Декарт же впрямую подменил реальный мир некой отвлеченной математической схемой.
— Позвольте, любезный, — неприятным голосом перебивает Мате, — вас послушать, так Декарт только и знал что математику. А между тем он и физиолог, и физик незаурядный! Откуда же этот перевес математики там, где, казалось бы, решает физический эксперимент?
— Думаю, это оттого, что мсье Декарт переоценил значение разума. Когито эрго сум… Мыслю — следовательно, существую. Вот его главная философская формула. Разум — высший судья, главный орган познания. А чувства, по его мнению, дают представление о вещах самое смутное. Нередко даже обманчивое.
— Ну, это как сказать! — протестует Фило. — Дегустатор точно определяет «биографию» и качество вина, пользуясь исключительно чувствами: обонянием, вкусом, зрением.
— Весьма удачный довод, мсье. Хотя можно бы привести и обратный. Вот хоть неверные представления об устройстве Вселенной. Разве они порождены не обманом зрения? Нам кажется, что Солнце движется вокруг неподвижной Земли. Но ведь на самом деле Земля движется вокруг Солнца!
Брови у Фило удивленно ползут вверх. А ведь правда! Выходит, не всякому чувству верь… Но в чем же тогда ошибка Декарта?
— Я же сказал, мсье, — отвечает Асмодей. — В излишней категоричности. Лучше бы он держался поближе к золотой середине. Как мсье Паскаль, например, полагавший, что разум и чувства играют в познании одинаково важную роль. Декарт же, который противопоставил слепой вере схоластов вездесущее сомнение и переосмысление все и вся с точки зрения разума, по сути дела, заменил одну крайность другой. И это-то и привело его к идеализму! Отделив разум от человека, сделав его самостоятельным, он решил, что существует не один, а два вполне реальных мира. Один мир — материальный, обладающий размером, формой, движением. Другой мир — духовный: беспредельное царство разума, где живут врожденные, так сказать, заложенные в человека Богом идеи. И оба эти мира, вполне независимые друг от друга, находятся в то же время в идеальном согласии. Ибо такими, по мысли Декарта, создал их Всевышний. Впрочем, — жеманится бес, — все это гораздо длиннее и сложнее. А философия, знаете ли, не мой конек…
— Ничего, — великодушно утешает Фило, — на первый раз достаточно. По крайней мере о Декарте. Вот про Гассенди можно бы и впрямь побольше.
— Увольте, мсье! — отнекивается бес. — Почитайте-ка лучше Сирано де Бержерака. Он такой пылкий популяризатор учения Гассенди!
— Да и Мольер, как видно, не сторонник философии Декарта, — говорит Мате, листая какую-то книгу. — Недаром сочинения Гассенди лежат у него на самом видном месте.
Тут на глаза ему попадается рукопись, которая при ближайшем рассмотрении оказывается физическим трактатом. На титульном листе его красуется пышная дарственная надпись, из коей следует, что автор, господин Роо, посвящает свой труд господину Мольеру.
«Вот как! — размышляет Мате. — Стало быть, занятия театром и литературой не мешают первому драматургу Франции интересоваться естественными и точными науками!»
Он очень доволен своим выводом, но изложить его вслух, к сожалению, не успевает: на лестнице слышатся шаги.
— Провансаль! — говорит бес. — Нашел время…
— Что ж такого! — поддразнивает Фило. — Может, ему, как и вам, тоже захотелось пополнить свое образование?
— Как же, образование, — ворчит Асмодей. — Скажите лучше — винные запасы… Ну да ладно! Переждем за занавеской.